Послушайте, Евлампия! Вы почаще пишите всякую добротню, настроение повышается от такой вот, простой женской доброты! Не могу даже представить себе, что такая женьщина как вы, могла остаться одна! Почаще пишите, а то я поймал себя на мысли, что жду ваших сообщений.
Ну, во-первых, Володя, я Ольга.
Но вижу, что Евлампия - это теперь моя вторая натура.
Во-вторых, я не одна! Что вы! У меня столько родни! И кровной, и приобретенной! Ну а в-третьих... Держите очередную добротню.
Чтобы оценить доброту и постигнуть ее культурное значение, надо непременно самому испытать ее: надо воспринять луч
чужой доброты и пожить в нем и надо почувствовать, как луч
моей доброты овладевает сердцем, словом и делами моей жизни и обновляет ее. Но, может быть, еще поучительнее испытать чужую
недоброту в ее предельном выражении — вражды, злобы, ненависти и презрения, испытать ее длительно, всесторонне, как систему жизни, как безнадежную, пожизненную атмосферу бытия. Это-то, по-видимому, и дано человечеству двадцатого века в отрезвление, умудрение и обновление... Великое счастье — испытать чужую подлинную доброту, поверить ей, довериться ей и не обмануться... Она всегда приходит «незаслуженно», «сверхсметно»: иногда на зов, иногда без зова; не по обязанности, не в силу долга, но как дар, дающийся по собственному почину, без возврата, без ответного дара и возмещения: «ни за что ни про что»... И тогда она невольно вызывает в душе вопрос: «неужели вправду? неужели это возможно? неужели есть в мире и
такая стихия? и если
есть, то почему же мы все не участвуем в ней и не наслаждаемся ею?» Ведь это — совсем
иная, совсем
новая жизнь, настоящая, радостная, светлая; и после нее, без нее — все кажется сумеречным, печальным, ошибочным, жестким и едва выносимым... Чужая доброта — это сразу зов, и обещание, и исполнение обещанного: предчувствие чего-то большого, чему даже не сразу верится; теплота, от которой сердце согревается и приходит в ответное движение: ибо в нем сразу просыпаются — смущение и благодарность, и любовь, и новая очевидность, удостоверяющая нас в мирообъемлющей стихии Евангельского обетования...
Человек, раз испытавший это, не может не ответить (рано или поздно, уверенно или неуверенно)
своею добротою, своим лучом, как бы «посылаемым» в мир, «участвующим» и «связующим». И ответ этот взойдет из него тем раньше, тем увереннее и тем плодотворнее, чем меньше он будет в плену у каменеющего ожесточения и у ложного стыда.
Это есть великое счастье — почувствовать в своем сердце огонь доброты и дать ему волю в жизни. В этот миг, в эти часы человек находит в себе свое «лучшее», пение своего сердца, преображение своего инстинкта: раскрывается его последняя глубина, преодолевается его одиночество, расширяется объем его самочувствия до пределов живущего и страдающего мира. Забывается «я» и «свое»; исчезает «чужое», ибо оно становится «моим» и «мною». И для вражды и ненависти не остается места в душе.
(Иван Ильин)